Наша профессия - первая древнейшая: Разговор без фильтров с доцентом факультета журналистики МГУ

Вниманию читателей «Первого студенческого» предлагается текстовая версия интервью с кандидатом филологических наук, доцентом кафедры зарубежной журналистики и литературы факультета журналистики Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова Григорием Владимировичем Прутцковым, которое состоялось 8 сентября 2021 года. Мысли, высказанные в этом почти двухчасовом разговоре, не ограничиваются только журналистикой. Поэтому, на мой взгляд, аудитории будет интересно прочитать, что же говорил доцент Прутцков без фильтров, прямо и честно.

- Григорий Владимирович, добрый день. Спасибо за то, что нашли время для интервью. Я думаю, что ребятам будет интересно очень многое от Вас услышать.

- Добрый день, Арсений. Я буду очень рад ответить на интересующие Вас вопросы.

- Расскажите немного о себе, поделитесь фактами из своей биографии. Было ли что-то особенно интересное в Вашем детстве или юности, о чем Вы вспоминаете до сих пор?

- Понимаете, тут идет речь даже не о каких-то автобиографических моментах, а вообще о системе жизни, образования и так далее, потому что советская система образования и жизни была построена на лжи. То есть человек должен был обязательно в большей или меньшей степени лгать, подстраиваться под стандарты, и чем выше у человека был статус, тем больше он должен был лгать. Условно говоря, в школе, может быть, в младших классах это не было особо ощутимо.

- То есть, если ты, например, генсек ЦК КПСС, ты обязан был лгать, что называется, на каждом шагу?

- Ну, тут я не готов рассмотреть процент соотношения лжи и правды. Ну, смотрите: студент журфака МГУ. Не комсомольцев на журфак не брали. Надо было вступить в комсомол.

- Вы были членом комсомола?

- Да, конечно. Я был заместителем секретаря комсомольской организации батальона по идеологии, когда служил в армии. Что касается комсомольских собраний: условно говоря, у нас были рейды в общежитие. Если приходили в воскресенье в семь утра, всех будили, спрашивали, если видели, что кто-то не на своей кровати, то проводилось комсомольское собрание персонально из-за комсомольца такого-то, а если был комсомольский выговор, то за это не исключали, но на карьере стоял крест. С комсомольским выговором никуда не брали, ну на нормальную работу, имеется в виду. Можно, конечно, было пойти дворником работать, но не в чести, что называется, такая работа была.

- Много тогда платили?

- Не очень много, но зарплата в целом была стабильной. Можно было быть уверенным в завтрашнем дне, но был тотальный дефицит даже самых популярных товаров. Джинсы, например, стоили 180 рублей, зарплата доцента была 300 рублей. Хорошие женские сапоги стоили 150 рублей. Машина, например, могла обойтись в 5000 рублей. Машин ждали по 5 лет, и, какая была на складе, такую и получали. Цвет машины никого не интересовал. Какая есть, такую и берите. Телевизор стоил 800 рублей. Продукты были очень дешёвые: литр молока стоил 36 копеек, хлеб - 16 копеек.

- Такого сейчас, к сожалению, практически не увидишь. Сейчас любуемся растущими ценами.

- Да. Ну, например, на 90 копеек можно было пообедать в нашей столовой. Понимаете, у меня была пятерочная стипендия 60 рублей (тогда это были приличные деньги), и я ездил каждый месяц на выставки в плацкарте на поезде Москва-Ленинград. Билет в плацкарт стоил 5 рублей со студенческой скидкой. Поэтому, конечно, тогда это были приличные деньги, особенно если ты получал гонорар, а это уже 100 рублей, тем более для москвича, который жил в своем доме, которого кормили, поили и которому не нужно было думать о том, чтобы что-то купить. Поэтому в плане социального достатка всё было, конечно, лучше, чем сейчас. Можно было получить путевку в Сочи с профсоюзной скидкой. Это, безусловно, плюс, но в целом система была абсолютно дисбалансирована, половина бюджета шла на дотации продуктов питания. Ни одна экономика мира такого выдержать не может. 

- А советская выдержала.

- С большой натяжкой. И то благодаря тому, что нефть открыли и газ на Запад качали. 

- Ну, нефтяной бизнес - это, конечно, дело очень тонкое.

- Именно. А, когда цены упали (в конце 80-х годов), начались все неблагоприятные процессы. Однако самое главное - то, что любой товар, который можно было купить в магазине без проблем, он был очень дефицитным, за ним стояли очереди или записывались заранее. В дефиците был мебельный гарнитур, его нельзя было нормально купить. Главным человеком, конечно, был продавец. С ним можно было завести знакомство. Тогда это был уважаемый человек. Мой отец был знаком с мясником, который продавал ему мясо.

- Каждый день к нему ходил?

- Нет. Где-то раз в две недели. Мясник, кстати, любил выступить в компании, но не умел говорить. Отец писал тосты, разумеется, бесплатно. А мясник давал ему мясо. За деньги, естественно. Мы к нему приходили в подсобку, куда привозили туши. Он их разрубал, мы ему платили деньги и плюс тосты. Папа ему говорил, что у него есть черная икра.

- Сколько тогда стоила черная икра?

- Красная стоила 4.20, а черная - рублей 7 или 8, что ли. Уже не вспомню. Однако это было очень много. Опять же, её нигде не было. Допустим, банка кофе стоила 2 рубля, но кофе тоже не было. Дурной грузинский чай продавался, очень даже хороший. Были азербайджанский, цейлонский, индийский, но найти их было невозможно. Чай выдавали в праздничных заказах. 

- То есть чай приходилось предварительно заказывать?

- Нет, ничего не заказывали. Это был праздничный заказ по предприятиям. Отец был членом Союза писателей, и для писателей раз в неделю был заказ продовольствия, который стоил примерно 20 рублей.

- Что писал ваш отец?

- Он был писателем-сатириком, писал юмористические рассказы, повести.

- Что-то из его творчества сохранилось?

- Конечно. Вышло много книг, в Интернете можно посмотреть.

- То есть, ваш отец в этом плане был как Чехов - мастером малой формы?

- Он писал еще и повести, но их достаточно мало. Так вот, писательские заказы были, в принципе, стандартными: кусок колбасы, кусок сыра, плавленый сыр, на праздники - баночка икры. Но это, опять же, было в Москве, а, например, в провинции таким похвастаться было невозможно.

- Я сам провинциальный, из Кемеровской области, из Сибири.

- Я был как раз в Кемеровской области, проезжал её на поезде. 

- И как вам наши сибирские края?

- Очень красиво, хотя, конечно, хотелось бы специально побывать и посмотреть. Так вот, в регионах вообще ничего не было. У меня в Нижнем Тагиле жила тётя, которая впервые увидела мясо, когда ей было уже 45 лет, в магазине. Тогда действовала талонная система, на которой сидели десятилетиями. В 90-м году все это уже пошло к краху. Отец однажды выступал с писательским концертом перед Новым годом в Житомире, в центральном продовольственном магазине. К нему подошла после концерта завмагазином и сказала: «Вы знаете, мы хотим вам сделать подарок на Новый год. Закажите, что хотите, мы все сделаем». Папа размечтался, хотел икру заказать, рыбу. Директор магазина увидела, что папа замешкался, и сказала: «Мы сами соберем лучшее, что у нас есть». Она принесла пакетик и сказала: «С вас столько-то. Ваша семья будет очень довольна». Пришел папа домой. В пакетике гречка, плавленый сырок, майонез и подсолнечное масло. Это у них было лучшее, поэтому они и дали дорогому гостю. Понимаете, это был как раз уровень областного центра в Советском Союзе. Но до Москвы отец ничего не довёз, всё в гостинице съел.

- Вы - коренной москвич?

- Да. Но что значит «коренной»? Это когда семь поколений живут, а у меня не семь. Я родился в Москве, отец также москвич. Такая чисто московская семья.

- Вы всю столицу уже знаете наизусть? Или остались, так скажем, неизведанные места? 

- Могу вам сказать, что, когда я был студентом, я Ленинград знал гораздо лучше Москвы. В ленинградских музеях я был намного чаще, чем в московских. Но очевидно, что через год Вы будете знать Москву лучше, чем Кемерово, хотя, может, сравнение и неправильное, но тем не менее, потому что, когда у меня, например, хорошее настроение и есть время, я прохожу мимо Третьяковской галереи и иду до станции метро «Третьяковская». Хотя в последний раз я там был лет, наверное, семь назад. А если я поеду специально в другой город, то, естественно, сразу обойду все музеи. Поэтому другие города ты всегда знаешь лучше своего.

- Есть ли у вас любимый московский музей или музей-заповедник?  

- Могу сказать, что Коломенское - очень хорошее место. Около моего дома - Измайловский парк, самый крупный в Москве и, говорят, даже в Европе. Там есть и развлекательные зоны, и чисто лесные зоны, и пруды, и многое другое. Когда я учился в школе, мы там на лыжах зимой катались. Поэтому про Москву сложно говорить, потому что маршрут один: дом - университет - дом. 

- Согласны ли вы с афоризмом Чацкого из комедии «Горе от ума»: «Что нового покажет мне Москва? Вчера был бал, а завтра будет два»?  

- С классиком трудно спорить. Классика - она потому и классика, что всегда актуальна, в любую эпоху. Но могу сказать: я бы утверждал, что не любил Москву, но это может очень шокировать, потому что город, в котором ты родился, учился, где жили твои близкие, нельзя оценивать так же, как и другие города. Он стоит особняком, что называется. Он вне конкуренции и сравнения, поэтому о нем нельзя говорить, любишь ты его или нет, просто потому что он твой, независимо от того, сложились у тебя с ним отношения или нет. Если, например, взять города, которые мне нравятся, я не могу внести в этот список Москву, потому что мои отношения с ней совершенно особенные. Хотя у меня был период, когда я чуть не остался жить в том же Ленинграде.

- Расскажите, пожалуйста.

- Я служил в танковых войсках (а у нас обязательно забирали в армию, когда тебе исполнялось 18 лет), по специальности был механиком танка. Когда иностранцы спрашивают, какую машину я вожу, я говорю: «Танк». Они от этого пребывали в ступоре, хотя я говорил правду. Конечно, сейчас танк я уже водить разучился, и у меня пропал опыт, как у хирурга, который давно не оперировал, как у журналиста, который давно не брал интервью и не создавал каких-либо материалов. Так вот, мне на первом курсе дали возможность досдать все экзамены в летнюю сессию, и на следующий день буквально я уже пошёл в армию. Тогда никто не спрашивал, хочешь ты или нет, в отличие от того, что происходит сегодня. Многие, конечно, косили (куда уж без этого?), это было удобно, да и сейчас косят. Я бы тоже мог, но считал это неприличным. Я заканчивал службу и работал в центре Ленинграда. Я начинал в танковом полку, в лесах на Карельском перешейке, а закончил как раз в центре Ленинграда. Мне предлагали остаться после армии и даже дали служебную квартиру на Дворцовой площади. Она находилась недалеко от арки Главного штаба. Я там знал каждый кабинет, и во внутреннем дворе как раз были служебные квартиры, одну из которых мне предлагали, если я останусь после армии. Я не остался, мне даже предлагали перейти в Ленинградский университет, на факультет журналистики.

- Журфак Ленинградского университета был сильнее, чем Московского?  

- Нет. Наш, безусловно, сильнее. В Ленинградском было много сильных кадров, но наш всегда считался лучшим во всех отношениях.

- Вы после армии заканчивали Московский университет?

- Конечно. Я вернулся на второй курс сюда. Было сложно, потому что армия не помогает закрепить те знания, которые были получены, поэтому весь второй курс я приходил в себя, к третьему восстановился, а к четвертому, так сказать, уже вышел подготовленным. Мы тогда учились 5 курсов, потому что был специалитет. Когда я шёл в аспирантуру, то у меня одной из целей было закрыть белые пятна, которые появились во время учёбы, потому что на втором курсе после армии было очень тяжело, сами понимаете.

- Какая специальность у вас по диплому? 

- Журналист-международник со знанием испанского и болгарского языков.

- А как же ваше «я не знаю языки»? Или это такая хитрость, чтобы не издеваться над студентами?

- Я не то чтобы юродствую, но, понимаете, в чём дело: нужно каждый день что-то читать на языке, слушать радио, разговаривать с носителями, чтобы язык был в активе. А мне некогда этим заниматься, потому что я сейчас занят только монографией и докторской диссертацией. 

- Почему вы выбрали два таких принципиально разных языка? 

- Потому что у меня в школе был английский, ну как и у всех, и, когда мы поступили на первый курс, я пошел на международное отделение, причем набор туда проводился отдельно. И нам сказали брать новый язык. То есть я мог выбрать между немецким, французским и испанским. Я хотел взять немецкий, но моя мама работала с испанским языком: она его учила ещё в юности и потом всю жизнь с ним работала. У неё были испаноязычные делегации, она ездила за границу, и сказала: «Зачем тебе немецкий? Бери испанский. Я тебе помогу с практикой». Ведь в языке важно непосредственно общение с его носителями. Я взял испанский. 28 августа нам вручили студенческие билеты, и мы всем международным отделением поехали на картошку в Можайский район. Мы там были ровно месяц, до 28 сентября. Учеба началась 1 октября. В тот же день я начал учить испанский, а в апреле мама дала мне в качестве практики первую делегацию, и я ходил и рассказывал им о Москве уже на хорошем испанском. Я мог объясняться, и это уже для меня было большим достижением. На третьем курсе надо было брать еще один язык, то есть, как сейчас. Мы должны были брать язык социалистической страны. У нас были на выбор: польский, чешский, болгарский, венгерский и сербский. 

  - Почему остановились на болгарском?

  - По недоразумению. Я хотел польский, но в Польше были демонстрации. Папа спросил: «Зачем тебе польский? Там тебя пошлют, в заварушку еще попадешь. Бери сербский. В Сербии спокойнее». А через год там началась война. Это было в 90-м году. Я пошёл записываться на сербский, но опоздал, потому что там уже не было свободных мест. Я тогда подумал: «Возьму болгарский». Мне сначала казалось, что если в нем кириллица, то он будет проще славянских языков с латиницей. Потом выяснилось, что из всех языков, которые я учил (а их было 10), болгарский - самый сложный.

- 10 языков? Какие?

- Ну примерно 10, может, меньше. Смотрите: английский, испанский, болгарский, македонский, каталанский, португальский, латынь, белорусский, немецкий. Если язык родственный, то ты можешь его выучить за месяц. Я проходил стажировку в Германии на четвертом курсе, поэтому мне пригодилось и знание немецкого. Когда я, например, читаю о человеке, который знает 10 языков, сразу интересуюсь, какие именно это языки. Если они из одной группы, ничего особенного в этом нет. Их можно выучить за 1,5 года буквально. А если человек знает, например, китайский, болгарский, немецкий, арабский, то есть, самые разные языки, то такого человека, конечно, можно считать уникумом. Когда я был на стажировке в Англии, я выучил румынский. Я познакомился с девушкой из Румынии, но мы разговаривали на английском, а затем уже и по-румынски общались. 

- Скажите что-нибудь по-болгарски.

- Ах изучавах български във Факултета по журналистика на МГУ две години, но говоря лошо, защото няма практика, то есть, я изучал болгарский на факультете журналистики МГУ два года, но говорю плохо, потому что нет практики.

- Даже если и так, не восхищаться этим просто невозможно. 

 - Сочту за комплимент. Так вот, из всей моей группы я единственный получил пятерку на выпускном экзамене по болгарскому языку. И то это было, скорее, везением, потому что комиссия очень долго выбирала между четверкой и пятеркой. В итоге поставили 5. 

- Ничего удивительного, на мой взгляд. С вашим-то знанием. 

- Опять же: я не практикую болгарский, и многое, как Вы понимаете, уже забылось. Я в 2000 году приехал в Бразилию с делегацией, хотя 4 года не говорил по-португальски. Я в первый день просто был в шоке от того, насколько я всё забыл, а через 3 дня язык полностью восстановился. Я понял, что для меня трех дней будет вполне достаточно, чтобы полностью вспомнить, как говорить на иностранном языке. 

- Давайте немного отойдем все-таки от языковой темы, потому что о ней можно говорить бесконечно долго, и вернёмся к тому, с чего начали. Можете ли Вы вспомнить яркие эпизоды из детства и юности, учитывая то, что они пришлись на времена, близкие к распаду Советского Союза, и интерес от этого, конечно, меньше не становится? Кроме армии, например?

- Вы знаете, я могу написать на эту тему целых два тома. Я когда-нибудь их обязательно напишу, после того, как закончу свои научные проекты. Расскажу кое-что интересное: когда я учился на первом курсе, в разгар перестройки, появилась возможность получать альтернативную информацию. До этого откуда советские люди получали информацию? Из газеты «Правда», радио «Маяк», программы «Время». Из иностранного продавалась пресса только социалистических стран. В любом киоске можно было купить болгарские, польские, чехословацкие газеты, были даже кубинские. У нас даже был специальный предмет - история зарубежной коммунистической рабочей печати. Издания капиталистических стран были запрещены к ввозу. Нарушение этого правила было чревато большими неприятностями и приличными санкциями.

- А могли ли в Советском Союзе посадить даже за распространение материалов из изданий капиталистических стран? Наказания, наверное, были достаточно серьёзными за такие проступки.

  - Все зависело от масштабов распространенного контента. Если бы этим занимался студент журфака, в лучшем случае его бы отчислили с факультета. В худшем подобное деяние могло закончиться исключением даже из университета и комсомола. 

- Отчислили бы даже за чисто исследовательский интерес? 

- Опять же: если студент сидел где-то в уголочке, тихо читал, никому не показывая, тогда все было бы хорошо. А если бы он выносил на всеобщее обсуждение материалы таких изданий, то наказание бы зависело от степени нанесенного этим действием ущерба. У нас однокурсник решил выпускать журнал «Демократический университет» в 89-м году, и после выпуска первого номера было комсомольское собрание по осуждению самовольства ребят, занимавшихся работой в этом журнале. Но если учитывать, что это был 89-й год, то сказать, что эти студенты отделались лёгким испугом - ничего не сказать. Если бы это случилось годами тремя раньше, у ребят были бы большие неприятности. Что интересно, в феврале или марте 88-го года начали продавать зарубежные газеты не социалистических стран, например, «Times». 

- Уже разрешили? 

- Конечно. Так вот, газета «Правда» стоила 4 копейки, а номер «Times» - рубль, и мы скидывались вчетвером или впятером. Мы пошли в киоск на Тверской, купили номер «Times» и по очереди читали. А журнал «Newsweek», по-моему, стоил 3 рубля 50 копеек, и на него мы также скидывались. Чем это было уникально? Тем, что мы смогли получать информацию из альтернативных источников. Такой возможности у советского человека не было более 60 лет.

- Насколько «Правда» была правдивой? Или это был хитрый идеологический ход со стороны советской печати?

- Могу вам сказать, что в годы перестройки «Правда» была самой интересной газетой, потому что ей позволяли многое из того, что было запрещено другим газетам. У неё был огромный тираж - около 17 миллионов экземпляров, но советский человек читал, что называется, между строк.

- Там было очень много текста? Статьи, наверное, были большими по объему?

- Конечно. В любом случае, наша семья всегда выписывала «Правду». Годовая подписка стоила 5 рублей.

- Как они вообще успевали за ночь напечатать экземпляр на следующий день?  

- Вы знаете, газету предыдущего дня сдавали обычно в 7-8 часов вечера. Она приходила на рассвете, то есть, когда ты шел в школу или университет, в почтовом ящике уже был свежий номер. В 7 утра почтальоны газету разносили по домам. Все делалось очень оперативно. 

- Работали ли вы, когда учились в университете? 

- Да. Ну не в штате, естественно. Я писал в разные газеты, будучи членом пресс-центра журфака на первом курсе. Сейчас это наш мультимедийный центр, как вы понимаете. У нас была газета «Журналист», да и сейчас она тоже есть. Была также газета «Московский университет». Каждый студент писал, где-то подрабатывал. Когда я пришел из армии, то понял, что у журналиста должна быть своя конкретная тема. А поскольку я изнутри видел все, что происходит в армии, у меня была военная тематика, это как раз было очень актуально. Я начал работать в военной журналистике еще когда служил. У нас был караул, и, когда я в нем стоял, ко мне приходил майор из газеты «На страже Родины». В карауле, как Вы понимаете, из слов можно было произносить только положенные по уставу. Однажды я подкараулил этого майора и сказал: «Товарищ майор, я закончил первый курс журфака МГУ. Можно ли у вас печататься?» Он меня приобнял и ответил: «Да ты что! Какой ты подарок для нас! Мы сами ищем солдат, которые бы писали. Нас ругают за то, что солдаты не пишут, а мы сами за них пишем, нас разоблачает начальство, а тут пришёл живой солдат, который умеет писать». Я там регулярно публиковался со статьями на военную тематику. Они платили гонорары, где-то 15-20 рублей при зарплате солдата 7 рублей в месяц. Я получал 15-20 гонорара за заметку. На 4 рубля я покупал торт сослуживцам, чтобы они не дёргались.

- То есть, жили на широкую ногу?  

- По меркам армии, конечно. Главное, что меня боялись. Не знаю, как сейчас, но тогда в армии можно было быть или хитрым, или наглым. Выжить можно было только с помощью хитрости. Я, скажу вам честно, вообще чудом остался жив в армии. Меня должны были убить, поскольку я служил в танковом полку, но я их перехитрил. Я, например, прошу у командира взвода увольнительную, потому что знаю, что мне должна прийти посылка на вокзал из дома. Я говорил: «Товарищ, например, старший прапорщик, дайте, пожалуйста, увольнение. Мне посылка должна прийти».

- Где находилась ваша часть? 

- В центре Ленинграда. На этом месте сейчас стоит элитный дом. Так вот, командир посылал меня матом за то, что я шел в увольнение, и приказал идти в наряд. Я оказался в глупой ситуации. Понимаете, да, что мобильных телефонов тогда не было, и я не мог предупредить никого, что мне с проводником посылку передадут. В итоге посылка пропала. Просить кого-то из сослуживцев было не лучшим вариантом, потому что неизвестно было, кто пойдет, куда, зачем, потому что у всех были свои планы. Я даже родственникам не мог позвонить и предупредить, чтобы они не отправляли посылку. Тогда я пошёл на хитрость: пришёл к старшему прапорщику и сказал: «Товарищ старший прапорщик, рядовой Прутцков к наряду готов». Он похвалил меня. Я сказал: «Вы знаете, что я публикуюсь в газете «На страже Родины», и мне главный редактор дал задание написать, как перестройка в армии отражается на прапорщиках. Я решил у вас интервью взять. Тем более, мы с вами вместе будем в наряде, у нас будет время». Он перепугался и умолял меня, чтобы я этого не делал. Он очень боялся гнева комбата. Я был настойчив и продолжал предлагать ему интервью, говорил, что считаю его образцом. Старший прапорщик продолжал меня умолять отказаться от этой идеи. Я ссылался на то, что задание главреда тоже было в той или иной степени приказом, уклониться от исполнения которого было никак нельзя. Он предложил договориться: он не отправит меня в наряд и даст увольнительную, а я не буду про него писать в газете. Я, конечно, для вида немного поломался, и спокойно пошел за посылкой. 

- Мне кажется, сейчас до такого бы вряд ли додумались.  

- Ну у меня была, конечно, пара подобных случаев.

- Как вы в целом вспоминаете свои армейские годы? 

- Ретроспективное всегда вспоминается с улыбкой, но я пошел в танковый полк, опять же, по недоразумению, потому что в танковые части брали и, может, и сейчас берут, только тех, у кого рост метр 75 и ниже. А мой рост - 182. Нашим студентам, которые уходили в армию, делали направление от военного комиссара Москвы в элитную часть в Гатчине. Туда брали солдат, которые знали иностранные языки. В основном, это, конечно же, были студенты. А, поскольку у меня было 2 языка, мне дали это направление. Меня уверяли, что там вообще нет дедовщины, там только интеллигентные солдаты, которые сидели в наушниках. Поэтому я в армию шел, в общем-то, очень спокойно, не боялся, не нервничал, думал, что будет интеллигентная служба. 

- Думали, там будет всё такое прекрасное и радужное? 

- Абсолютно. И, когда наступил день призыва (это было 1 июля 88-го года), меня привезли на сборный пункт. Я как раз сдал последний экзамен, по зарубежной литературе. Я просидел целый день на сборном пункте и за мной никто не пришёл. Я пошёл выяснять, почему меня не забрали. Меня уверяли, что скоро заберут, просили еще немного посидеть. Никто так и не забрал. А у меня был номер команды, и начали вскоре объявлять: «Команда такая-то, идите туда-то». Когда я уже порядком достал дежурного со своими расспросами и претензиями, он решил меня, так скажем, засунуть, в танковый полк, который был где-то под Житомиром. Со мной потом разговаривал офицер. Я думал, что так надо, а потом убежал. Там строилась команда, а я не вошел в строй. Они уехали без меня. Я опять пошел к этому дежурному и стал спрашивать, почему меня так и не забрали. Он меня послал куда-то в Тикси, на север Якутии. Я обрадовался, что хотя бы пообедаю перед отправлением, а случайно сел не за тот стол, но остался. Я пообедал, сдал посуду, а потом узнал, что моя команда уехала всем составом. Потом пришел моряк с Северного флота. Тут я понял, что уже надо бежать. А в этот момент ходили и спрашивали, кто хочет мыть туалет. Естественно, никто не хотел, а заставить несолдат это делать было попросту нельзя. Я понял, что если не пойду мыть туалет, то меня на 3 года заберут на Северный флот. Я мыл туалет до тех пор, пока эта команда не уехала.

- Вам не хотелось в морфлот?  

- Не хотелось служить 3 года. 

- Но флот - это всё-таки романтика. 

- Полностью согласен. Но, когда ты студент, тебе приходится прерываться на 2 или на 3 года. А это уже «дистанции огромного размера», как писал тот же классик. Я очень люблю путешествовать по морю на теплоходе. Это очень яркие впечатления в моей жизни, но не до такой степени. Так вот, уже к вечеру, когда я остался один на всем пункте, дежурный меня отпустил домой, выдал на руки увольнительную и сказал, что уже утром меня отправят. Со мной, естественно, попрощались, и вдруг я прихожу вечером. Папа открыл дверь, и взгляд, которым он на меня посмотрел, напоминал реакцию на воскрешение покойника. Утром они довезли меня до пункта, и за мной опять никто не приехал. Тут офицер уже не выдержал, выдал проездные документы, выписал билет и сказал, чтобы я сам поехал в Ленинград, а оттуда - в Гатчину. Срок прибытия был в тот же день или на следующий, если бы я не успел. Я понял, что за мной никто не следит, и поехал домой. Папа, конечно, встречал меня уже не с таким изумленным лицом, но все равно и был рад, и не ожидал. Мы поехали покупать билет на Ленинградский вокзал, а у меня был выписан билет в плацкартный вагон. Был пик сезона, вагоны были только или общие, или СВ. Папа предложил отправить в СВ, обещал доплатить, и я должен был рассказывать, как в СВ ехал в армию. Оставалось 4 часа до отправления поезда, и мы поехали домой попить чай. Считайте, я из дома уезжал 4 раза в армию. Бабушка уже прям ждала, чтобы я уехал на службу. Я вошёл в поезд. Оказалось, что у меня одноместное купе, и в нем я и ехал в армию.

- Вам наверняка было хорошо ехать одному. 

- Не знаю. Но, Вы понимаете, Елизавета Петровна Кучборская, которая очень долго преподавала на журфаке, говорила на лекциях: «Если вам будет сложно в жизни, вспомните фразу Гегеля из лекции по эстетике: «Непрерывным потоком пробегает перед нами преисполненная живостью ситуация». Вы почувствуете, что все происходящее в вашей жизни напоминает сценическое действие, а вы сидите в зале, но не участвуете в этом». Я вспоминал об этом в трудные минуты жизни и воспринимал это как преисполненную живостью ситуацию, которая непрерывным потоком пробегает передо мной. Так вот, со мной в соседнем купе ехал полковник. Мы стояли около окна, разговорились, но потом я с ним не общался. Когда я приехал в Ленинград, мне нужно было пойти в комендатуру, и в комендатуре мне перепутали номер части. У меня была часть 20106, а там сказали 20160. Мне предложили отправиться в часть от Финляндского вокзала, от станции «Песочная» на автобусе. Я не поверил, что в комендатуре могли так ошибиться. Я поехал туда, с этими документами, нашёл штаб дивизии, и мне сказали, что я должен подойти к начальнику штаба, но он на тот момент уехал в такую-то часть, и мне нужно поехать туда, и начштаба меня встретит. Я туда поехал, но начальник был занят. Предложили зайти в баньку, но это было очень лукавое предложение, потому что ты входишь туда гражданским человеком, а выходишь военным. Мне дали форму, и я уже не мог куда-либо уехать. Когда вышли из бани, оказалось, что начальник штаба уехал. Нас заверили, что утром следующего дня он приедет в часть, и предложили сдать документы в канцелярию, чтобы их не украли. Утром я проснулся и увидел какую-то суету. Нас построили, потом медкомиссия, потом завтрак, потом помаршировали и так далее. А я все спрашивал: «Где полковник Горский?» От меня все отмахивались. К обеду я узнал, что полковник Горский был арестован ночью, а за что именно - меня уже не касалось. Я не знал, что делать. Канцелярия оказалась опечатана военной прокуратурой. Сказали, мол, к зиме, может и получу свои документы, но служить все равно буду. После этого меня направили в танковый полк. Так я, собственно, и стал танкистом.

- Вы не думали о том, чтобы служить, так скажем, профессионально? Или только на 2-3 года забирали и возвращали домой?

- Забирали и возвращали. А чтобы служить профессионально, надо было поступать в военное училище. Меня приглашал начальник политотдела после армии поступать в военно-политическое училище во Львове, единственное, где был факультет журналистики, предлагал бросить МГУ и стать военным журналистом, а через 4 года - лейтенантом. Я говорил, что у нас есть военная кафедра, и я вернусь в Московский университет. Хотя начполитотдела был очень настойчив, я все равно не согласился.

- Задам вам такой вопрос, хотя я должен был сделать это ещё в самом начале нашего разговора, но тем не менее: что побудило вас пойти именно в преподавательскую деятельность, а не в практическую журналистику саму по себе?   

- Скажу так: мне всегда нравилось творчество. Я с первого класса на даче издавал стенгазету, дома писал что-то. В первом классе даже мемуары начал писать, из которых сохранилось несколько страничек. Я писал рассказы, то есть был посыл к творчеству. Однако всё это было несерьёзно. Я с третьего класса читал газеты, коллекционировал их. Потом я хотел поступать в МГИМО, мне нравились международные отношения, история и все, что с этим связано. Я выбирал между МГИМО и истфаком. Я про МГУ вообще не думал, потому что мне казалось, что там учатся люди семи пядей во лбу, что называется. 

- А в МГИМО нет? Сейчас же все наоборот.

- Вы знаете, как-то нет, как мне тогда казалось. Значит, после восьмого класса мы с родителями, сидя на кухне, стали думать, куда мне поступать. Мама, по понятным причинам, хотела, чтобы я пошел на иностранные языки. К слову, с этим связано одно из моих первых детских воспоминаний: когда мне было 5 лет, мама привела меня к себе на занятие. Я сидел в лингафонном кабинете. В позапрошлом году я в первый раз пришел в иняз. Когда я увидел металлический пол, я сразу вспомнил, как рассматривал его в детстве. Там были нарисованы разные картинки. Папа настаивал на литературном институте. Мы стремились найти консенсус, и тут папе, кстати, очень удачно позвонила троюродная сестра и предложила рассмотреть факультет журналистики МГУ. Она нас пригласила к себе в гости, мы к ней приехали, она с нами поговорила и назвала меня «журфаковским человеком». Меня тогда готовили к поступлению в школу юного журналиста.

- А как туда поступали в те времена? По внутренним экзаменам? 

- Обязательно нужно было иметь не меньше пяти публикаций и характеристику из редакции. Затем был конкурс публикаций. Если ты его прошел, ты был допущен к вступительному сочинению на журналистскую тему. Если ты успешно прошел сочинение, ты допускался к собеседованию. А если ты преодолел все 3 основных этапа, тебя допускали уже к экзаменам: сочинению, истории СССР и устному иностранному языку. Для школьников и производственников был отдельный конкурс. В первую очередь брали тех, у кого был стаж или кто отслужил в армии. Среди школьников конкурс был 18 человек на место, но школьники особо не котировались, хотя у нас было очень много школьников на курсе. Мне нашли репетитора по сочинению, которая меня готовила 2 года. Я поступил в ШЮЖ. 

- А что из себя представляло вступительное сочинение? 

- Были три темы на выбор по литературным периодам: первая половина 19 века, вторая половина 19 века, 20 век. Репетитор сразу попросила меня не писать по 20 веку. За 2 года занятий я единственный раз её обманул: она мне дала тему «Образы помещиков в поэме «Мертвые души"». Это был конец мая, и я эту тему не написал. Когда я пришёл на экзамен, я открыл конверт с билетами, а там 3 темы. Первой темой были как раз образы помещиков в «Мертвых душах». Вторая тема была по «Грозе» А.Н. Островского, а третья - «Великий Октябрь в поэзии Маяковского». Я писал по Маяковскому и, когда я позвонил репетитору после экзамена, она, видимо, с кем-то меня перепутала, похвалив за прекрасное сочинение по помещикам. Я сказал, что писал по третьей теме. Репетитор была в шоке: «Как? Зачем? Я же тебе говорила по 20 веку не писать! Ты что?» Я получил четверку. На весь поток было только 3 человека с пятерками из 1000, чтоб Вы понимали. Затем был устный экзамен по истории СССР. Я шел четвертым. Передо мной сидели 3 человека, получивших двойки. Первый вопрос был о феодальной раздробленности Руси в 13 веке, а второй - о Конституции СССР 1977 года и 27 съезде КПСС. Я очень полюбил историю благодаря своему школьному учителю. Я пользовался конспектами даже когда учился в аспирантуре. Мне задали один глупый вопрос: «Когда Юрий Долгорукий основал Москву? И какие города он еще основал?» Я рассказал и получил пятерку. Затем был устный английский. Я 2 месяца занимался с репетитором и учился в языковой школе, поэтому проблем с этим не было. За экзамен я получил 14 баллов из 15. Потом был творческий конкурс, на котором предлагали тему сочинения «Почему я хочу быть журналистом?» Я как раз писал про свой опыт: как писал в газетах, как публиковался и так далее.

- А, если написать, что просто есть желание попробовать себя в журналистике, это засчитывалось? 

- В любом случае, без публикаций не брали документы. 

- Ну могли быть материалы на центральном радио или телевидении. Как их тогда можно было в приемную комиссию предоставить?

- Распечатать. И обязательно должна была быть печать. Так или иначе, подобная система у нас была до начала 2000-х годов. Мы отказались от конкурса публикаций, но собеседование оставалось. Его убрали в 2015 году, после событий в Крыму, потому что задавались провокационные вопросы вроде «Чей Крым?» и тому подобное.

- Да, я недавно читал историю о том, как две абитуриентки на собеседовании заявили, что Крым - украинский.  

- Это были провокаторы из числа журналистов. В комиссии должны были сидеть 2 преподавателя и 2 журналиста. Если преподаватели, естественно, были наши, факультетские, то журналисты могли быть откуда угодно. Абсолютно.

- А откуда обычно приходили эти журналисты? 

  - У нас были очень статусные журналисты. Однажды был Малахов на собеседовании, каждый год приходил Эрнест Мацкявичюс, то есть, комиссию формировали, что называется, рандомно. Было важно, чтобы менялся сам состав комиссии. Первый вопрос абитуриентам был вполне ожидаемым: «Почему Вы хотите стать журналистом?» Я 5 лет работал ответственным секретарем приемной комиссии, и для меня это был своеобразный курс молодого бойца, а лет 20 или больше - уже экзаменатором. По первому же вопросу было понятно, насколько человек адекватен в журналистике. Приведу Вам пример ответа: «Мне ехать без пересадки». Конечно, это очень важно, но экзаменационной комиссии хотелось услышать главные аргументы. Ещё ответы: «Меня привела подруга, с которой мы вместе с первого класса», «мне не надо ЕГЭ по истории сдавать». То есть, понимаете, если человек отвечал подобным образом, было понятно, что он немножко не в себе и не понимал, что ему на самом деле нужно. Дальше спрашивали: «Какие СМИ вы читаете, смотрите, слушаете?», «Откуда вообще новости берете?», «Кто ваш любимый журналист?», «Где хотите работать?» и так далее. То есть, разговор зависел уже от уровня журналистской грамотности собеседника. 

- Почему введение в специальность вдруг переименовали в основы журналистики, если суть осталась та же?  

- Считалось, что каждый год программные предметы должны меняться. В 2011 году произошло глобальное обновление, когда мы переходили со специалитета на бакалавриат. Введение в специальность стало называться основами журналистики. 

- Какие еще дисциплины появились за последние несколько лет? 

- Новые предметы появляются постоянно. Как Вы понимаете, основная часть дисциплин - общегуманитарные, как во всех вузах. Их, в основном, читают преподаватели с других факультетов. Из наших только Иваницкий и Гутнов. У них свои требования, достаточно своеобразные. Мультимедийные технологии раньше назывались техникой средств массовой информации и пропаганды. Вместо экономики были основы экономической теории.  Сначала изучалась микроэкономика, потом макроэкономика, были семинары. Когда я учился, у нас были политэкономия социализма и политэкономия капитализма. Обязательной была история КПСС. У нас ещё был предмет «Основы анализа экономики промышленного предприятия». Не знаю, правда, зачем нам это было нужно. Преподавались еще основы анализа экономики сельского хозяйства. По этим предметам сдавали зачёты. Был предмет, в котором не ориентировались не только студенты, но и преподаватели - научный коммунизм. Никто не знал, что это вообще такое. Он был во всех вузах, и по нему сдавали госэкзамен. С третьего курса у нас уже этого не было, но преподаватели были те же самые. История КПСС переименовалась в политологию. Мы с новой преподавательницей просто говорили о жизни. Преподавались марксистско-ленинская этика и эстетика, основы партийной пропаганды. То, что сейчас называется основами журналистики, раньше называлось теорией и практикой партийной советской печати, сокращенно ТрПр. Профессор Прохоров читал курс по основам теории советской журналистики, теоретически очень сложный, таким же был и экзамен. Русский язык и культура речи - тоже новый предмет. До этого была лексика русского языка, на втором курсе - синтаксис, на третьем - стилистика, на четвертом - литературное редактирование. Русский язык был 4 года, как и сейчас.

- А какие предметы преподавались на протяжении всего вашего пятилетнего обучения?  

- Экономика сохранялась, но по ней убрали семинары. По теории журналистики тоже убрали семинары. По миржуру 4 семестра каждую неделю были лекции и 4 семестра каждую неделю - семинары. В 5 семестре уже был предмет «Современные зарубежные СМИ», по которому каждую неделю были лекции и семинары, но потом это всё убрали. Сократилось количество лекций и семинаров. Современные зарубежные СМИ стали медиасистемой России и зарубежных стран. Так или иначе, переход со специалитета на бакалавриат я считаю прекрасным решением, потому что появились возможности для самореализации. 

- Если рассматривать журналистику со стороны преподавания в университете, это больше должен быть бакалавриат или специалитет?  

- Понимаете, в специалитете было очень много лишнего. Я помню, как мы сидели на четвертом курсе и думали, что если убрать один год, то потеряем ли мы многое или нет. Было очень много ненужных семинаров. Сейчас же есть часы для самоподготовки, со следующего семестра у вас будут свободные дни, когда можно журналистикой заниматься. Бакалавриат более ориентирован на студентов, нежели специалитет. Программа более индивидуальная. После второго курса вы будете выбирать себе индустриальные и тематические модули, а тогда выбирали сразу. Сами понимаете, человек восемнадцати лет, который только закончил школу, находится на перепутье, потому что ему нужно сразу определиться, а перейти было нельзя. К третьему курсу ты, конечно, уже можешь понять, в чем хочешь проявить себя, а на первом курсе человек еще не в состоянии это сделать. 

- Но бывает и так, что, например, студент идет на третьем курсе на деловую журналистику, а потом понимает, что это просто не его стезя, и решает идти на политическую или международную. Такие случаи все равно есть. 

- У меня был случай, когда приходили девочки и со слезами просили перевести их из одной группы в другую, потому что поняли, что международная журналистика - не их конек. Однако это было крайне сложно.

- А кто-то уходил с международной журналистики? 

- Обычно выгоняли, если были хвосты по языку. Даже за один могли отчислить. Выгоняли и за тройки по языкам в том числе. 

- Сопутствующий вопрос: почему вы выбрали международную журналистику и как Вы вообще пришли к такому интересному решению? 

- Понимаете, чисто из меркантильных соображений: там был меньший конкурс, и туда брали только мальчиков. Нужна была обязательно рекомендация райкома Комсомола и еще несколько документов, например, электрокардиограмма. Сделать ее тогда было очень тяжело, как Вы понимаете. Характеристику райкома тоже просто так не достанешь: надо было заранее записываться на прием к нему, получать характеристику из школы. Одним словом, страшнейшая волокита. Именно эти сложности и привели к тому, что конкурс на международную журналистику был самым маленьким. Было понятно, что не все готовы этим заниматься, поэтому пойдет немного ребят. У меня был самый большой балл за вступительные экзамены на международное отделение. 

- Сколько вы проработали по специальности?  

  - Вы не поверите, но ни одного дня. Меня, правда, приглашали за границу. Я вообще журналистом-международником не проработал, потому что я на четвертом курсе не понимал, где буду работать. На пятом курсе я уже работал в газетах, писал, на практику ездил. После второго курса я поехал на практику в газету, где меня публиковали, когда я служил в армии. Я достаточно долго занимался военной журналистикой, и мне это нравилось. После третьего курса я поехал в Мурманск на практику в местную газету, изъездил весь Кольский полуостров. В редакции мне предложили переводиться на заочное обучение и устроиться к ним в штат, даже приглашали в кругосветное путешествие. У них шло рыболовецкое судно из Мурманска в Гренландию, оттуда через Панамский канал, в Аляску, а через Филиппины и Сингапур - обратно в Мурманск. Редакции нужен был журналист, который два раза в неделю смог бы посылать радиограммы с материалами о происходившем. Мне нужно было отчислиться из МГУ. Мне это было интересно, но меня не отпустил Засурский. Он в этом плане был очень дальновидным человеком и затянул все это дело. Он говорил, что отпустил бы меня, что все это очень здорово, но предложил поговорить об этом на следующий день. Я пришёл к нему, но он перенес на среду. Зашел в среду - а он, оказывается, уехал в командировку на неделю. Меня в редакции уже дергали, спрашивали, когда приеду. Я мог просто уйти, но посчитал это неправильным. Корабль ушел без меня. После четвертого курса я поехал на Чукотку, тоже на практику, кстати, уже последнюю. Я пришел в конце августа на факультет и встретил завотделом практики. Я сказал, что прошел практику, а он расстроился, потому что остались неизрасходованные деньги, которые терялись. Мне предложили куда-нибудь поехать, и я согласился. Спросили, куда я хотел, я мог выбрать любую точку России. Я очень хотел на Чукотку. Я отправил телеграмму в одну из местных газет, и они дали добро. Я даже взял с собой однокурсника. Мы взяли билет на самолет до Анадыря и прилетели туда. Мы приехали в редакцию газеты «Советская Чукотка», а главный редактор подумал, что приехали КГБшники из Москвы под видом практикантов выяснять темные делишки. Главред позвал своего заместителя с бутылкой коньяка, чтобы тот нас подпоил и все выведал. Я вообще не пил, хотя знал, что обязательно придут с бутылкой. Я наварил кофе, и у меня под столом был чайник с кофе. Когда замглавреда наливал в рюмку коньяк, я его незаметно выливал, развлекал заместителя и наливал себе кофе. В общем, мы распили 3 бутылки. Кончилось тем, что Валера (сокурсник - прим. авт.), а он по-настоящему пил, уснул в луже собственной, извините за прямоту, рвоты. Последнее, что он успел сказать: «Гриша, нас подпоили». Затем он отключился, а очнулся только к вечеру. Замглавного редактора тоже порядком окосел. А мне - хоть бы что. Заместитель еще спрашивает: «Почему вы сюда приехали?» Я сказал, что просто захотелось. Он почувствовал подвох: ну невозможно, чтобы просто захотел. Я ему и рассказал историю с завотделом практики. Чем больше я простодушно рассказывал, тем больше замглавреда убеждался, что я КГБшник. Фраза «Нас подпоили» еще больше убедила его в том, что мы - не простые студенты. В конце концов, я еле довел Валеру до дома. Когда в редакции поняли, что мы не раскололись, они захотели послать запрос в КГБ, чтобы узнать о нас. Для обработки запроса нужно было около двух недель. Нам на этот период предлагали съездить в командировку, так как без информации из КГБ нас просто не могли допустить к работе в редакции. Опять же, мы могли выбрать место командировки, лишь бы подальше отсюда. Я выбрал Бухту провидения. Это на краю Чукотки за 180-м меридианом. Я оттуда смотрел на Аляску в бинокль. Мы сначала обрадовались, а потом выяснили, что единственной целью командировки было от нас избавиться, чтобы выяснить, кто мы такие. Так вот, мы приехали в Бухту провидения на неделю. Там была непогода, и мы застряли на целых 3 недели, потому что, сами понимаете, самолеты в таких условиях летать просто не могли. А само место было абсолютно небоьшим: поселочек, одна улица, бухта и гора. Когда мы туда приехали, мы пришли к главному редактору, который до этого никогда не видел студентов МГУ. Он предложил нам пройтись по поселку и самим выбрать тему.

- А к нему до этого студенты вообще приезжали? 

- Не то что студенты - вообще никто не приезжал. Туда даже нормально добраться было просто невозможно. Там полтора месяца самолет не ходил из-за непогоды. Значит, нам местные рассказали историю о том, как медведь взломал склад с продуктами. Мы, довольные, с горячей темой на руках, пришли к редактору. Он сказал, что такие случаи у них - обычное дело, об этом никто не прочитает. Редактор еще добавил: «Пока вы гуляли, мне позвонили и спросили, что за ребята ходят по нашему поселку, и предложили написать о том, как студенты журфака МГУ гуляют по Бухте провидения. Я согласился». Он отправил фотографа, и на следующий день наш фотопортрет красовался на первой полосе. Такая была тема дня. Это был единственный раз в жизни, когда моя фотография оказалась в газете, да еще и на первой странице. Я, конечно, обрадовался. И потом мы вернулись в Анадырь, а в это время главред «Советской Чукотки» понял, что мы никакие не КГБшники, а абсолютно нормальные студенты. Я, когда смотрю на ту фотографию, вспоминаю слова товарища по танковому полку: «Жизнь проехалась по морде своей гусеницей». Когда мы приехали к редактору, он подарил нам по ящику красной рыбы и сказал: «Ребят, спасибо вам, что вы настоящие». А затем еще добавил: «Если бы вы знали, что мы про вас подумали, когда вы приехали, у вас голова бы уже была наполовину седой». Я спросил: «А что вы про нас подумали?» Главред нам все и рассказал. Мы очень обрадовались, когда узнали, что мы не КГБшники. А рыбу из ящиков мы раздавали всем на факультете - от Засурского до лаборантки. Еще нам подарили красную икру. Такие вот были у нас чукотские трофеи. Я после этого собирался в практическую журналистику идти. Мне предложили работать при ЦК профсоюза медработников, и вскоре начали издавать газету специальную для работников профсоюзного ЦК. Мне предложили стать главным редактором этой газеты, причем про медработников не надо было ничего писать. Газета нужна была для того, чтобы они отдыхали. Про медицину не было ни слова. Мне сказали: «Штат - 7 человек. Выбирай, кого хочешь, лишь бы были профессионалы». Мне предложили зарплату втрое больше, чем у моей мамы. Мама была начальником управления международных связей министерства, но не МИДа, была специальная организация, правда, я уже сейчас не вспомню ее название, но это, в принципе, не особо и важно. Так вот, я всерьез заинтересовался. Однажды, на пятом курсе, я зашел в учебную часть, отдал зачетку, а там стоял Засурский. Он меня увидел и спросил, иду ли я в аспирантуру. Я немного был в шоке. Я сказал, что не иду, но он настаивал. Вопрос был решен буквально на ходу.

- То есть, он в вас верил? 

  - Возможно. Так вот, он меня знал еще с первого курса. Я ему из армии письмо писал и обо всем ему рассказывал. Внезапно начальник курса сказал: «Гриш, да ты что? Тебя декан в аспирантуру зовет, иди». Я сказал: «Вы знаете, мне это неинтересно, я в газету устроился работать», но начкурса уверял, что я смог бы сочетать работу с учебой, потому что занятия были по вечерам. Я подал документы просто из уважения к декану, просто мне было как-то неловко расставаться с Засурским. А потом я передумал. За 3 дня до экзаменов я пошел к заваспирантуры забирать документы, но их не могли отдать без санкции Засурского. Я пришел к нему и сказал: «Ясен Николаевич, я всё-таки взвесил свои силы и понял, что это не мое. Ничего у меня не получится». Он слушал, ехидничал, а потом сказал, что не отдаст документы. Я спросил: «А у нас разве есть крепостное право?» Засурский ответил: «Крепостного права нет, но документы не отдам». Мы с ним долго и ожесточенно спорили на этот счет. И было непонятно, шутил он или говорил правду. Он очень часто любил шуточками отвечать, и ему это нравилось, а собеседник раздражался. Ну кто я - абитуриент аспирантуры, и кто он - декан факультета? Засурский продолжал настаивать на своем. Я грозился завалить экзамены, а ему хоть бы что. Я ушел и хлопнул дверью, второй раз в своей жизни. Я пришёл на первый экзамен, а там сидела вся моя кафедра, тогда истории зарубежной печати и литературы. Ее переименовали в 1996 году, когда я уже закончил аспирантуру, и она стала называться (и называется сейчас) кафедрой зарубежной журналистики и литературы. Так вот, мне просто было неудобно нести чушь перед людьми, у которых я учился 5 лет. Мне поставили пятерку, и я очень расстроился. Однокурсники еще шутили: «Мы получили тройки и расстроились, а ты из-за пятерки грустишь». 

  - Вы специально хотели отвратительно сдать экзамены, чтобы Засурский вас ругал?  

  - Да. Я же понимал, что это не мое. Значит, вторым экзаменом была философия. За полную чушь, которую я там нес, получил четверку. План все быстрее сводился к краху. Третьим экзаменом был испанский. Я думал, как же мне правильнее поступить, и решил поговорить по-португальски, чтобы мне поставили двойку, мол, ошибся языком. Я продумал свой план, как и что буду говорить. Вошла моя преподавательница испанского, которая учила меня еще с первого курса. Она меня увидела и поставила пятерку автоматом. Я возражал, но она сказала, что спорить с экзаменатором во время экзамена - признак дурного тона, и поставила мне в ведомость «отлично». Вот так я и поступил в аспирантуру.

- Хотели перехитрить Засурского, а он оказался хитрее Вас. Блицкриг не удался.  

- Да. Все, правда, кончилось тем, что я лишил себя стипендии на все годы учебы в аспирантуре, потому что стипендию выплачивали только тем, кто сдал экзамены на все пятерки. Когда я вышел с последнего экзамена, выяснилось, что спонсор обанкротился, и газета, в которой я собирался работать, не стала издаваться. Кстати, еще немного об экзамене по испанскому: когда мы пришли, никого не было. Метро проезжало многие станции без остановки. Все дело было в том, что тогда произошел расстрел Белого дома (это была осень 93-го). Я шел пешком от Таганской. Из преподавателей пришел только Ясен Николаевич. Мы пошли смотреть, как расстреливали Белый дом из танков. Помню, на Новом Арбате было очень много народу, гуляния какие-то проводились, кстати, зеваки, в основном, и погибли. Мы дошли до Садового кольца. И вдруг рядом со мной автоматная очередь прошила асфальт. 

- Интересное, наверное, было зрелище? 

- Понимаете, люди тогда не знали, что происходит. Там, где мы жили с 89-го года, вообще постоянно происходила какая-то ерунда: то танки в Москве (я имею в виду августовский путч 91-го года), то еще что-то. Поэтому было ощущение какой-то беспросветности. И, когда автомат разрезал асфальт в двух метрах от меня, все оцепенели. Я вижу, как на крыше стоял снайпер, и потом все бросились врассыпную. Мы добежали до Бульварного кольца и там уже перевели дух. Мы подумали: зачем нас туда вообще понесло? 

- На факультете запрещали говорить про расстрел Дома Советов? 

- Нет, об этом можно было говорить совершенно свободно. Была свобода слова. Ты мог сколько угодно обвинять президента или ругать парламент, и это не пресекалось вообще никак. Засурский на своих лекциях постоянно и много ругал Ельцина и Лужкова, но не за эти события, а за другие моменты, правда, сейчас уже не вспомню, за какие именно. Тогда правда никто не понимал суть происходившего. В стране была гиперинфляция, у людей отняли сбережения, люди получали копейки и торговали везде, где могли, лишь бы выжить. У нас на главной лестнице Егорьевский мясокомбинат продавал колбасу. Студенты и преподаватели сбегали с пар, чтобы купить колбаски. Сами понимаете, прилавки были, в основном, пустые. Или же надо было стоять в огромной очереди и ждать, пока привезут продукты. Я приходил в 7:30 утра к дверям магазина и первым или вторым уже стоял там. В 8 магазин открывался. Все бросались наперегонки к прилавкам с колбасой, молоком, хлебом, маслом и так далее. В 8:15 прилавки уже были опустошены. Помню один случай: я поступил в аспирантуру, и на каждую кафедру распределили по одной курице. Разыгрывали как-то замороженную курицу одну на всех. Ясен Николаевич взял кепку, и в эту кепку все складывали записки со своими фамилиями. Победитель должен был заплатить за курицу, а потом уже мог считать себя ее счастливым обладателем. Курицу выиграла профессор с моей кафедры. Потом курица потекла (потому что она размораживалась), и, когда я пошел к профессору задавать какие-то вопросы по зарубежной литературе, она испугалась, что я мог увидеть у нее курицу. Я все говорил о возвышенном, о Софокле, о Цицероне, она отвечала на вопросы, а про себя надеялась, что я не замечу у нее эту пресловутую курицу. Я предложил ей помочь донести сумку, но она категорически отказалась. Я еще очень удивился, почему она не разрешила. А дело было в том, что она не заметила, как во время разговоров о вечном и возвышенном курица протекла. Поэтому вот так жили люди.

- Разговоры о возвышенном и земном, о вечном и временном. 

- Опять же, по поводу аспирантуры: я не рассчитывал, что это будет какой-то серьезный этап в моей жизни, потому что у меня тогда была подработка: меня мама устроила к себе по договору, и я водил разные экскурсии для иностранцев. Это был неплохой заработок, и поездил побольше по загранице. Это было бесплатно, но мне еще платили командировочные. Еще я переводил с испанского португальцам, крупнейшим производителям мяса и мясопродуктов в своей стране. Однажды португальцы меня спросили, не хотел бы ли я выучить их язык? Я сказал, что хотел бы. Мне предложили оформить стажировку у них на мясокомбинате.

- Так вы же в аспирантуре уже на португальском отвечали, когда пытались не сдать экзамен по испанскому назло декану. 

  - Понимаете, я сам учил язык. Я мог поюродствовать, но не вести переговоры. Условно говоря: я вижу текст на испанском, а читаю по-португальски - это я мог. А переводить беседы - нет. Так вот, к стажировке мне еще предлагали проживание на даче у директора и машину с водителем. Язык я должен был учить в процессе общения с рабочими. Ясен Николаевич меня отпустил. Я сказал, что еду учить португальский в Португалию на 2 месяца. Я приехал, меня поселили на дачу к директору. У меня были даже повар, горничная и человек, который следил за бассейном. Ну и водитель, само собой. Я неделю работал в цехе по производству колбасы, затем столько же - в цехе по производству сосисок, ветчины, полуфабрикатов. Потом меня на переговоры возили. Через месяц я уже свободно говорил по-португальски. У меня был норматив: параграф и 30 слов в день из учебника. Я был сопровождающим. Устраивались всякие продовольственные выставки, я там работал, и это неплохо оплачивалось. То есть, я уже перестал чувствовать себя обделенным стипендией. Португальцы, правда, хотели, чтобы я бросил аспирантуру, а я оттягивал этот момент. Потом они поставили меня перед выбором: или университет, или они. Я выбрал университет, они очень обиделись. У меня все забрали. Вот так мы с ними и расстались. На третьем году аспирантуры я уже преподавал на вечернем отделении. С 1994 года я уже преподавал семинары. Мне понравилось. Я вел семинары у 4 групп. Я еще делал фотографии со студентами, мол, я еще не закончил аспирантуру, а уже в МГУ преподаю. Хотелось продлить удовольствие от университета. Когда у меня заканчивался третий год аспирантуры, Засурский хотел поговорить со мной о моем будущем. Он назначил встречу в своем кабинете на 15 июля. Я напрягся, потому что у меня было написано только 30 страниц кандидатской. Я поехал на дачу, углубился в книжки, стал писать, и прям с дачи приехал к декану. Я зашел к нему, и только я хотел сказать хотя бы слово про диссертацию, он меня сразу назначил начальником курса. Я был в шоке и снова начал говорить, что не смогу, но Засурский, как Вы понимаете, упорно продолжал стоять на своем. Вообще он все серьезные вопросы обращал в пустяк, и это была одна из его основных привычек. Я просил дать мне неделю на раздумья, но через час меня уже должны были представлять ректору. Я выглядел просто неприлично для такой встречи, и зашел переодеться в туалет. Меня должен был проинструктировать замдекана. Я пришел к нему, и со мной произошло чудо: я зашел аспирантом, а вышел старшим преподавателем. 

- Чем старший преподаватель отличается от обычного? 

  - Я надеюсь, вы знаете про университетскую иерархию: преподаватель - старший преподаватель - доцент - профессор. Старший преподаватель может не иметь ученую степень, но у доцента она быть обязана. Начальником курса обязательно должен был быть как минимум старший преподаватель, но подразумевается, что защититься ему так или иначе необходимо. Так вот, замдекана достал пачку сигарет и протянул ее мне. Я отказался, потому что не курю. Он настаивал, но я отказывался. Меня в армии курить заставляли, даже руки заламывали, но ничего не получилось, а у замдекана - тем более. Я - человек некурящий, пью только в какой-либо компании и по какому-то значительному поводу, например, новый год или день рождения. Обсценную лексику тоже не употребляю.

- То есть, вы не одобряете сквернословие? 

- Абсолютно. Я это, в принципе, вообще не выношу. Я в армии не произнес ни одного матерного слова. Люди, которые были со мной и которых я знаю, всегда старались в этом плане брать с меня пример. Даже в порыве я никогда не ругался матом. Я в таких случаях говорил «Зевс побери» вместо черта. Я обсуждал это со своим преподавателем по русскому языку Ильей Владимировичем Толстым, заведующим тогда кафедрой стилистики и правнуком знаменитого писателя. Это был великий преподаватель. Самое большое впечатление на меня производили только 2 педагога с журфака: Елизавета Петровна Кучборская и Илья Владимирович Толстой. Если бы их не было в моей жизни, я никогда бы не стал преподавать и не стал бы тем, что из меня, собственно, получилось. Илья Владимирович нам читал целую лекцию об обсценной лексике и привел один пример: когда Максим Горький приехал ко Льву Толстому в Ясную Поляну, Толстой вдруг сматерился. Горький очень обиделся и высказал свою обиду, мол, Лев Николаевич специально сматерился для того, чтобы подчеркнуть недворянское происхождение молодого автора. Толстой сказал, что бывают ситуации, когда можно употреблять маты. Но я поднял руку и сказал, что не согласен с преподавателем, потому что за время службы в армии ни одного мата я не произнес вообще. Илью Владимировича это очень заинтересовало. В армии-то мат был вторым официальным языком после русского. Мы очень долго спорили на эту тему, но в итоге каждый остался при своем мнении. Выразительные средства русского языка, на мой взгляд, достаточно хорошо позволяют избежать употребления подобных слов и выражений. 

- Но ведь у многих современных писателей в книгах тоже присутствует очень много мата. Даже классики использовали такие слова: Есенин, Пушкин. Про Маяковского я вообще молчу.

- Знаю, но это их совсем не красит. Как вы знаете, это не самые лучшие их стихи. 

- Я все-таки думаю, что Маяковскому можно простить такой грешок просто потому, что у него был очень своеобразный стиль. Настолько своеобразный, что без матерной ругани выразить что-либо было бы очень проблематично. 

- Понимаете, какая проблема: тот же Пушкин не знал, что его творчество мы будем изучать через лупу. Маяковский тоже этого не знал. Когда вышел гнедичский перевод «Илиады», Пушкин написал эпиграмму: «Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера, боком одним с образцом схож и его перевод». Он это написал для себя и даже, кстати, испытал некое внутреннее удовлетворение, а потом замазал это чернилами и сверху написал: «Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи; старца великого тень чую смущенной душой». Это уже было опубликовано. А в 20 веке, уже через инфракрасное излучение, этот тщательно зачеркнутый чернилами текст распознали и напечатали, и получилось, что это тоже произведение Пушкина. Но мы не можем же считать наверняка, что авторство Пушкина тут правильно. Я к тому, что ни Пушкин, ни Маяковский, ни другие классики не знали, что все их произведения с матом зачеркнутые мы будем читать. 

- Ну, Маяковский, как мне кажется, все-таки осознанно писал такие стихи.

- Вы знаете, я общался с некоторыми людьми, которые были знакомы с Маяковским. Я, например, в детстве знал Лилю Брик. Последний раз я видел человека, который знал Маяковского, в 1995 году, то есть, еще будучи аспирантом. По официальной версии, этому человеку было где-то 112 лет. Я думал, что он себе приписал 10 лет, но оказалось, что ему на самом деле было 112. Его звали Саша Красный. Он был поэтом-песенником, который был лет на 10 старше Владимира Маяковского. Саша Красный участвовал в охране Ленина, я к нему часто заходил в гости, он рассказывал много интересного. А как он отзывался о Ленине! Про Ленина все говорили, что он был весельчаком и шутником. Сталин, например, был угрюм, нелюдим, закрыт. То есть, они были антиподами. Саша Красный мне рассказал еще интересную историю о Феликсе Дзержинском: однажды какой-то чекист ударил заключенного, и Дзержинский потребовал этого чекиста расстрелять. Он вынес этот вопрос на коллегию ЧК, но все были против. Дзержинский вытащил маузер и прямо при всех членах коллегии расстрелял этого чекиста, а затем уносил его труп. К чему я это говорю: я видел 5 человек, знакомых с Маяковским. Например, Анастасию Ивановну, сестра Марины Цветаевой, с которой я общался. Но она была уже в приличном возрасте тогда. Мы с ней общались до самой ее смерти. Мы познакомились, когда мне было 5 лет, в Доме творчества писателей во Внуково. Там в одном номере была Лиля Брик, в другом - Анастасия Цветаева, и мой папа с ними гулял. Оказалось, что они друг друга терпеть просто не могли, но им было неудобно перед папой, и он стал с ними по очереди гулять. Они очень много рассказывали про Маяковского, про Цветаеву, про Серебряный век в целом. Я очень боялся Лилю Брик, когда приезжал в Дом творчества, потому что это была уже раскрашенная пожилая женщина, вся в косметике. Мне правда было очень страшно, даже когда она просто пыталась подойти и обнять меня. А Анастасия Ивановна Цветаева была такой доброй бабушкой с таким же лицом, она гладила меня по голове, и как-то с ней было очень приятно общаться, и мы с ней общались до самой ее смерти. Умерла она в 1993 году. Я ей в последний раз позвонил годом ранее, чтобы поздравить с днем рождения. Наш с ней разговор выглядел так: «Анастасия Ивановна, здравствуйте. Это Гриша», «Гриша, я Вас умоляю, не желайте мне здоровья. Не знаю, зачем Вы мне позвонили, но не желайте мне здоровья», «А что Вам тогда пожелать?», «Знаете, есть такая песня: «Если смерти, то мгновенной, если раны - небольшой». Ран у меня достаточно, поэтому пожелайте, если смерти, то мгновенной», «Как хотите. Я Вам желаю если смерти, то мгновенной», «Вот спасибо!» Это был наш последний с ней разговор. Она, кстати, очень много о сестре рассказывала. Мне запомнилось, как она искала могилу Марины, как к ее отцу приходил сын Пушкина. Анастасия Ивановна думала, что это сын памятника, но потом она уже все поняла. Таким образом, меня от Пушкина отделяют 2 человека: Анастасия Цветаева и сам сын Пушкина. А от Маяковского меня отделяет 1 человек. Эти люди говорили, что Маяковский писал бранные стихи только для того, чтобы поэпатировать публику, как Пикассо. Поэтому в этом плане он преследовал, скорее, какие-то более частные цели, а мы это неправильно воспринимаем как его образы.

- Можете ли вы с уверенностью сказать, что журфак МГУ - ваша жизнь? 

- Конечно. А как по другому-то? Хотя я понял это не сразу. Я пытался спрыгнуть с этого парохода, хотел уйти несколько раз с факультета, но как-то не получалось, и потом я уже понял, что это уже не просто надолго, а уже навсегда. Это даже затянувшийся этап моей жизни, потому что я же не думал идти преподавать изначально, как Вы уже знаете. 

- Ну и последний вопрос: недавно нас покинул Ясен Николаевич Засурский, и, конечно, для нас это стало огромной неожиданностью, потому что можно было слышать фразу «Засурский вечен», но, к сожалению, жизнь распорядилась иначе. Так вот, вопрос звучит следующим образом: что для вас значил Ясен Николаевич как педагог, как человек, как наставник? 

- Ну вот вы спросили, что для меня значит журфак. То же самое для меня значил и Ясен Николаевич. Когда я пришел в ШЮЖ, мне указали на серьёзного мужчину в костюме. Это был Засурский. О нем постоянно говорили, что он работает на факультете последний год и уходит куда-то на повышение: в ректорат, в ЦК КПСС и так далее. Естественно, он никуда не ушел. Кстати, мы еще с первого курса обязаны были ходить на демонстрации всем международным отделением. Мы собирались у станции метро «Парк культуры» около колонны на улице Тимура Фрунзе и шли с плакатами, с транспарантами, с цветами на Красную площадь. У меня был транспарант «Да здравствует советско-монгольская дружба!» Я пытался узнать, почему именно такой, но мне ответили просто: какой дали, такой и несите. И мне стало интересно: почему не вьетнамская или какая-то другая, а именно монгольская. Я шел первым, а перед нами, естественно, шли представители деканата. Мы остановились около станции метро «Кропоткинская», чтоб переждать колонны с военной техникой. Было холодно (ноябрь - месяц как никак тогда стоял), и Засурский вышел из колонны (видимо, хотел к кому-то подойти, наверное, к другому декану). А тут внезапно появился сержант милиции и остановил Ясена Николаевича. Меня пробрало по-настоящему. Моего декана сержант схватил и начал трясти за шиворот. Ясен Николаевич даже не знал, что сказать, и тут вдруг милиционер посмотрел на меня, увидел мои полные ужаса глаза и спросил, наш ли это человек. Я сказал, что это наш, и его отпустили. Сержант прям в меня толкнул декана, представляете. Засурский сказал вслед милиционеру, что он идиот, а потом пожал мне руку. Во втором семестре мы организовали на факультете общество любителей древней литературы с целью ее пропаганды. Я читал лекции по античной литературе в ШЮЖ, и потом 3 человека, включая меня, пришли к Засурскому, чтобы он нам дал какие-то наставления, советы, и он угостил нас чаем. Когда я работал в пресс-центре, я брал у него интервью, а перед армией зашел к нему попрощаться. Он очень хотел, чтобы я вернулся, пожал мне руку. Потом я достал с полки книжку «Американская литература 20 века» (его докторская диссертация), с его закладками и пометками, и попросил подписать. Ясен Николаевич написал: «Дорогому Грише Прутцкову, до встречи после знакомства с другими дедами», намекая на дедовщину. Эта книжка у меня хранится до сих пор. Так и произошло наше с ним знакомство. 

- Что вы почувствовали, когда узнали, что Засурский умер? 

  - Вы знаете, он уже был в почтенном возрасте (ему было за 90), плохо себя чувствовал, то есть, было понятно, что рано или поздно он все равно умрет. Хотя, скажу вам честно, я думал, что он проживет еще несколько лет. Он жил факультетом, понимаете. Он приезжал, впитывал в себя атмосферу, диалоги. Когда началась пандемия и людям старше 65 лет запретили покидать свои дома, он не мог понять, почему его не пускали на факультет. Засурский уже стал слабеть, когда понял, что никак не может приехать на факультет. Так или иначе, мы с ним в этот непростой период стали чаще созваниваться. И в то воскресенье, 1 августа, Елена Леонидовна (Вартанова - прим. авт.) мне написала около 9 утра и переслала СМС от сына Ясена Николаевича. Меня прям парализовало. Сам Засурский умер в 4 утра. Елена Леонидовна попросила, чтобы я нашел могилу, договорился о похоронах и так далее. Я взял с собой в помощники младшего сына, и мы поехали на Троекуровское кладбище искать могилу. У меня в этот же момент уже начал разрываться телефон, и за полчаса, наверное, он уже полностью разрядился. Я попросил сына заранее взять зарядку. Опять же, это было очень неожиданно, потому что нам казалось, что он будет всегда. Однако я тогда растерялся по-настоящему. Конечно, его смерть была предсказуема, но мы не знали, что это случится так внезапно. У него тётя прожила 107 лет, и даже к моменту смерти была в хорошей форме. Мы думали, что и Ясен Николаевич доживет до 100 лет. Мама у него тоже достаточно долго прожила. 

- Я все же считаю, что мы должны быть ему благодарны: студенты - за то, что мы можем здесь учиться, а преподаватели, доценты и профессора - за то, что могут делиться с нами своими знаниями, мудростью и опытом. 

- Конечно. Вы же понимаете, что он и факультет создал, и журналистское образование в нашей стране. Даже то, что факультет находится в этом здании (здание на главном изображении - прим. авт.), - тоже заслуга Ясена Николаевича. Когда в 1970 году построили новые корпуса, все уехали туда, а это здание осталось никому не нужным. Журфак был во флигеле соседнего здания, и, когда Засурский сказал, что факультет заберет это здание себе, над ним все смеялись, мол, зачем Вам это старое здание на Моховой улице, посмотрите на первый ГУМ из стекла и бетона (хотя я лично считаю его совершенно чудовищным зданием). А Ясен Николаевич понял, что это здание должно быть. В начале 90-х годов у нас неоднократно пытались это здание отнять многие организации. Здание сохранилось за нами, и далеко не последнюю роль в этом сыграл именно Ясен Николаевич. Он продолжает смотреть на нас сверху и знает, что мы продолжаем его дело, заложенное еще десятилетия назад. 

- Спасибо вам большое за интересный разговор. Я уверен, что мысли, высказанные вами, помогут новым поколениям студентов узнать много интересного и даже неожиданного. 

- Спасибо вам, Арсений, за интересные вопросы. Мне было очень приятно с вами поговорить.