«Чувствовал отторжение от Пелевина – Уоллес объяснил почему»

В «Центре Вознесенского» представили новый формат дискуссии о литературе. 7 февраля здесь прошло первое ток-шоу «Будут спойлеры».

Алексей Поляринов и Сергей Карпов рассказали о переводе «Бесконечной шутки» - 1280-страничного романа Дэвида Фостера Уоллеса, который стоит прочитать хотя бы ради того, чтобы прочитать. После ток-шоу Алексей Поляринов рассказал Ксении Сигаевой о разнице между Уоллесом и Пелевиным, умным и интересным человеком, а также о своих первых произведениях.

- Во время ток-шоу вы говорили, что дважды брались читать «Бесконечную шутку» Уоллеса до того, как прочитали роман целиком. Скажите, что вас заставило все-таки дочитать книгу?

- Упрямство – без шуток. У меня есть такое кредо: ничто не мучает сильнее, чем неоконченное дело. Эта книжка лежала и не отпускала: я знал, что это невероятно крутой писатель, мне нравилось все другое, что он пишет. Есть прекрасная цитата альпиниста Мэллори [британский альпинист Джордж Мэллори – участник трех экспедиций на Эверест – прим.авт.]. У него спросили: «Зачем взбираться на Эверест?» Он ответил: «Потому что он существует». Я цитирую с большим удовольствием. Здесь то же самое: «Почему ты прочел?» - «Потому что она существует». Я понимал, что должен.

- В чем, на ваш взгляд, гений Уоллеса? Если брать не только «Бесконечную шутку», но и все его творчество. Есть та черта, которая завораживает вас лично?

- Он считается предтечей метамодернизма и новой искренности. Меня именно это и зацепило. До него я читал Пелевина и внутренне все время чувствовал отторжение. Я понимал, что это невероятно талантливо, но меня бесило «Поколение «П», например. Я не мог понять почему. Уоллес мне объяснил это, когда я начал читать его эссе, в частности известное «E Unibus Pluram». Он там задает манифест будущей новой искренности, обрушивается на цинизм, который стал модным среди писателей, постоянную иронию. Анализируя поколение писателей, к которому сам принадлежит (а Пелевин и Уоллес – одногодки), он объясняет, что они переняли бунт, который в 60-х годах был у битников и у первых постмодернистов, у того же Воннегута. Уоллес работал, когда Воннегут писал «Бойню номер 5». Это абсолютно постмодернистский роман. Воннегут написал его таким, потому не мог по-другому писать про бомбардировку Дрездена. Это было слишком страшно, и для него это был способ рассказать страшную историю.

После Воннегута это сделали еще несколько великих писателей, а потом пришло поколение, которое начало использовать те же приемы, при этом не имея такой же внутренней подкладки, какой-то внутренней. Это поколение просто начало иронизировать и насмехаться над всем. Уоллес ­– один из первых, кто обрушился на такую философию, назвал ее неправильной и тупиковой ветвью литературы. Когда я это прочитал, то понял, почему мне не нравится тот же Пелевин. Потому что это бесконечно циничная и наслаждающаяся цинизмом проза – я смог это сформулировать.

- 22 года прошло с тех пор, как опубликовали «Бесконечную шутку» в США. Если мы представим, что книгу Уоллеса перевели бы году в 1998, отличалось бы ее восприятие российским обществом от нынешнего?

- Я думаю, очень сильно отличалось бы, потому что мы, в принципе, отстаем примерно на 20 лет от мирового литературного процесса: новая искренность у нас становится какой-то важной единицей как раз сейчас.

Честно говоря, я не знаю, как это было бы тогда. Наверное, в 90-х просто не было такого сильного community. Вообще страна была в таком состоянии, когда не до книжных клубов было. Плюс, кто бы это сделал? Наверное, если бы кто-то и сделал, то очень плохо: мы знаем, как переведен Кинг и вообще все, что переводилось в 90-х. В то время страна находилась в таком состоянии, когда, в принципе, большая литература не могла быть переведена – хотя я могу и ошибаться.

- Есть расхожее мнение, что великие книги нужно читать в оригинале. Скажем, вы никогда не переведете Булгакова так, чтобы его англичане поняли, как понимают русские. У вас получилось передать дух книги Уоллеса?

- Перевод – это всегда потеря, во-первых. Я согласен, с тем, что, наверное, великие книги лучше всего читать в оригинале, но, к сожалению, не все могут себе это позволить. Я не могу читать по-вьетнамски и по-французски, долго не мог по-английски ­– это чудо, что я вообще здесь перед вами сижу.

Удалось ли нам? Я думаю, да, потому что мы очень сильно любили эту книгу. В плане перевода мы очень многому научились, я очень многому учился как автор и очень много отдал этой книге, какой-то своей преданности. По тому, как читатель на это реагирует, мы понимаем, что какую-то придурковатость, искренность мы передали, и, в общем, можно этим гордиться.

- Если позволите, пару вопросов о «Центре тяжести». В книге есть автобиографические мотивы?

- Вся первая часть очень автобиографическая. Она как любой первый большой роман: ты из себя очень много берешь. Тут еще важно, что мы понимаем под автобиографичностью. Писательница Лорри Мур [мастер современной короткой прозы – прим. авт.] прекрасно сформулировала этот вопрос, я люблю пользоваться ее приемом. Она рассказывала, что вела курсы Creative Writing в одном из университетов, и у нее был слепой студент. Он никогда не писал о слепых людях, при этом все его персонажи либо обжигались, либо спотыкались, либо бились о дверной косяк и не могли войти – то есть вели себя как слепые. В этом смысле все его рассказы автобиографические. В моем случае условно весь «Рассвет», вся первая часть - это на 90% мемуары. А потом идет как раз вот такой момент, когда ты, даже если хочешь что-то чужое и более широкое сказать, все равно берешь из себя – тебе неоткуда больше брать. В каких-то персонажах простреливают именно твои неврозы и одержимости. Это нормально.

- В «Центре тяжести» меня зацепила цитата: «Вся шутка в том, что быть умным и быть интересным – не одно и то же». Как думаете, что нужно, чтобы эти два качества совместить?

- Это, наверное, врожденное. Есть люди, которые органически не понимают, что говорят что-то неинтересное. Такой человек умудряется рассказывать историю, которая потенциально должна быть классной, но ты не можешь ее слушать: он умудряется высосать из нее всю жизнь, пока ее рассказывает. Интересность заключается в какой-то внутренней рефлексии, в том, что ты не просто вещаешь, а следишь за реакцией. Ты анализируешь, ты тесно связан с той стороной и всегда можешь представить, как тот человек на твою историю отреагирует. Это и есть совмещение ума и интересности: ты не забываешь, что рассказываешь не в пустоту, а некому персонажу. Ты этого персонажа должен очень хорошо представлять – что ему будет смешно, что не смешно. Естественно, я не имею в виду какого-то читателя. Очень плохо, когда писатель начинает обслуживать читателя. Я имею в виду именно попытку оказаться на той стороне, поскольку все мы хотим, чтобы наш читатель был немного похож на нас. 

«Не поймите меня неправильно – я не против математики. Очень даже «за». Между прочим, я и сам чертовски умен. И не надо ухмыляться, я серьезно. Вся штука в том, что быть умным и быть интересным – не одно и то же. Если ты можешь по памяти воспроизвести число «пи» до пятисотого знака после запятой – ты умен; и все бы ничего, но число «пи» не поможет тебе завести друзей. Поверьте, я проверял» Алексей Поляринов, «Центр Тяжести».