Взгляд в прошлое: войны в то время никто не ожидал

О Великой Отечественной войне много можно почитать или посмотреть, но меня интересуют живые истории реальных людей, с которыми можно поговорить. Например, как жили те, кто оказался в Ленинграде во время блокады?

Одна из моих хороших знакомых ветеранов пережила блокаду Ленинграда. Князева Нина Сергеевна тогда была совсем ребенком. И вот ее история:

“Все так сразу и не вспомнить. Но, понятное дело, войны в то время никто не ожидал. Помнится, тем летом мне было всего-то двенадцать лет. Девчонка еще. Совсем зеленая.

И вот отправили меня тогда летом в лагерь под Ленинградом над Северской… Оставалась всего неделя до конца нашей смены и отправки домой.

Помню, как сейчас, ночью нас разбудил отрывистый самолетный гул. Наши самолеты, они гудят протяжно так, а эти… Резко и отрывисто. Лишь повзрослев, спустя много лет, мы поняли, что это были первые немецкие самолеты и направлялись они бомбить Ленинград. А тогда что? Дети мы были. И вот на утро нас собрали на линейку, дабы объявить о начале войны  и установить посменное дежурство. Что для детей «война»? Скорее игра какая-то.

Прошла последняя неделя, а нас домой так и не везут… Мы, естественно, испугались, но руководители сказали: «Ждать».

Мы и ждали… Ждали еще неделю. И вот до нас дошел слух, мол, собираются собрать всех детей и вывезти на Урал. Одних. Без родителей. Все всполошились тогда…

Но этого не вышло.

Не знаю почему, но нас так и не эвакуировали. Лишь отправили обратно в Ленинград, оставив всех в Доме Пионеров и наказав дожидаться там решения своей судьбы. Естественно, все дети сбежали в первую же ночь…

И вот бредем мы по родному городу и не узнаем его. Все окна зачем-то заклеены бумагой… А знаете зачем? Это на случай бомбежки, чтобы стекла не вылетали так сильно. Так вот, бредем мы, дети, кто куда… Я прихожу домой, а дома никого нет. Ни мамы, ни сестер, ни брата. Начинаю у соседей спрашивать, что произошло. А тут и вернулась одна из моих старших сестер, Розочка, которой было всего пятнадцать лет на тот момент. Поведала она мне, что Маша, самая старшая из нас, сейчас за Ленинградом – окопы вместе с другими копают на подходах к городу, а мамочка наша ушла вслед за Юрочкой. Юра – братик мой младшенький. Десять лет ему тогда было. Так вот, за некоторое время до моего возвращения всех детей по Ленинграду собрали и отправили без родителей на Урал.

Вот только машины, везущие их, встряли на дороге…

Дело в том, что к городу уже начали приближаться немецкие войска. И что делать? Позади – Ленинград, обреченный на осаду, впереди – фашисты. Тем временем родители детишек собрались, включая и нашу маму, и отправились за своими отпрысками. Ох… Долго мамы не было… Дней десять. Так вот, помню свою первую бомбежку. То было в первую ночь после моего возвращения домой. Только мы с Розой легли спать, как вдруг раздался вой сирены. В то время в каждом дворе имелась сирена и радиотарелки, по которым объявляли о воздушной тревоге и раздаче продовольствия по карточкам.

О чем я? Ах, да…

Вот только мы с Розочкой легли спать, как раздался вой сирены и объявили воздушную тревогу. Мы, во что одеты были, в том и побежали. Знаете, у нас имелись и бомбоубежища… Сначала народ охотно бегал туда каждый раз, а бомбили поначалу очень часто, но после поползли слухи, связанные с ними… Мол, убежища опасны – людей в них часто и заваливает, и трубы там прорывает. Не стали ходить туда. Прятались там только те, кто находился в тот момент на улице. Конечно, было страшно…

Продовольствие нам ограничили сразу. Еще в первые дни немцы подожгли Бабаевские склады. Это было то место, где хранились все запасы нашего города на случай голода… Так вот, горели они три дня и три ночи, да так, что ночью было светло, как днем.

Страшно было… Страшно.

Порции хлеба, выдаваемые по карточкам, сначала снизили до двухста пятидесяти грамм, а потом свели до минимума – сто двадцать пять грамм. С начала войны нам еще выдавали крупу и бобы…

Помню, детей отправляли собирать фашистские листовки. Это ведь те же бомбы, только информационные. Различные речовки, типо: «Ешьте бобы, готовьте гробы» или же «Сдавайтесь!». Так вот.… Мы их собирали и яростно уничтожали. Самыми тяжелыми были сорок второй и сорок третий годы.. Тогда был сильный голод и люди умирали целыми семьями – кто замерзал, а кто от голода. Люди сначала, помню, пухли, а потом резко усыхали и слабые такие были.

Вот идет человек с утра карточки отоваривать и, его если толкнуть, он уже не встанет сам.

Но я не ходила.… Ходили у нас старшие – мама, Розочка и Машенька, которая вернулась только. Меня с Розой чаще посылали за водой.… А ведь воды зимой не было. И вот, взяв маленькое алюминиевое ведерко, мы шли к Финскому заливу. Жили тогда на Васильевском острове, и идти было не далеко, но все же…

Ох, сколько мы всего натерпелись тогда. Разве все вспомнишь?

Голод был страшный… Ели все, что могли.

Случай был у нас в соседнем доме… Семья дворников была, а у них – пятеро детей. Помню, приходит к нам мама, после посещения райсовета, и рассказывает, что, мол, неприятности у нас в соседнем доме. Дворника и дворничиху забрали и увезли неизвестно куда… Потом мы их так и не видели. А за что? Пришла к ним управляющая, а у них паленым пахнет сильно в комнате. В центре костер, а у костра коленка валяется. Человеческая. Детская. Оказывается, у них дети-то поумирали в начале голода, а они их и ели…

Страшные времена были. Страшные. Много чего было…

А как мы с голодом боролись и обманывали свой организм? Вот нарежет мамочка наша хлеба, а мы сядем у печонки и высушиваем каждый свой кусочек. Ведь, если его сразу проглотить, то голод-то не исчезнет. Так вот, высушим мы его, и каждый прячет в укромный уголок.

Был у нас тогда потифон… К чему это я? Так вот, спрячем мы свои кусочки и садимся у потифона, запуская поочередно пластинки. Много их у нас было… Штук пятьдесят. Так вот, когда они все проиграют, берем свой кусочек сухарика, надкусываем и вновь убираем, слушая по-новой пластинки.

Помнится, как немцы пытались штурмом брать город… Ночью атаковали с двух сторон – с Финского залива артиллерией и с воздуха бомбежкой. У нас тогда окна дрожали, да и выбило их тоже тогда. Помню, как прижались все втроем мы к маме, но, самое интересное: страха-то не было. Было не страшно, что мы умрем… Было жаль. А еще было некое холодное безразличие, ведь мы настолько к бомбежке тогда уже привыкли.

Помню, как проложили «Дорогу жизни», после прорыва осадного кольца.

И вот военные машины по льду Ладожского озера перевозили в город продовольствие… Но уйти по этой дороге нельзя было – не пройдешь. В сорок четвертом году стало полегче… Уже начались многочисленные стройки, на одной из которых работала и я. Но нет, «стройки» не в смысле «строить новое здание», а в том плане, что мы расчищали и восстанавливали те, что были разрушены во время бомбежек. А вот в сорок пятом и вовсе начал отходить уже народ – даже стали возрождаться, как вы их сейчас называете, клубы, где проходили дискотеки. Жить стало чуть полегче… Вот сейчас…

Знаете, не могу я радоваться, когда вижу детей на празднике. Нет, не завидую я им, хоть сама и лишена была детства. Просто… Воспоминания давят, и я плачу… Плачу о погибшей рано мамочке, о погибшем под Ленинградом отце, о судьбе нашей тяжелой…” 

Нина Сергеевна тяжело вздыхает, заканчивая свой рассказ, и смахивает слезы измятым в руках платком. Я же сижу и не могу пошевелиться, чувствуя, как по щекам текут слезы. Понимаю, что этот человек знает, что такое победа. Не только в том смысле, что это успешная военная компания или победа наших войск. Нет. Прежде всего, это победа над самим собой, умение пережить и справиться с воспоминаниями, которые оставляют глубокие раны на сердце, что не затянутся никогда.