Вселенная Бродского: Венеция, Лоррен, тугие паруса

Кладбище Сан-Микеле, расположенное на одноименном острове близ Венеции, стало местом упокоения многих деятелей русской культуры. Здесь похоронены интерпренер Сергей Дягилев и композитор Игорь Стравинский. В 1997 году на острове предали земле тело Иосифа Бродского.

Венеция всегда занимала особое место в жизни поэта. Как писал критик Юрий Богомолов: “Его столицей стал Рим. Его последним прибежищем – Венеция”. Бродский посещал город более 20 лет, и почти всегда на Рождество. Город, напоминавший поэту родной Ленинград, стал неотъемлемой частью его вселенной. Здесь у него были любимые места, сложились любимые маршруты, словом, настоящий “роман”, как называл свои отношения с Венецией сам Бродский. “Возлюбленной” посвящено не одно стихотворение, но особенно изящно поэт насыщает разнообразными городскими артефактами “Венецианские строфы”. 

“Строфы” по праву можно назвать “путеводителем” по Венеции. Поразительно, как подробно Бродский словом воссоздает городские пейзажи. Если речь идет об опере или соборе, то Бродский оперирует скорее конкретными деталями и формами – куполами, поворотами улиц, колоннами и арками:

Так меркнут люстры в опере; так на убыль

к ночи идут в объеме медузами купола.

Так сужается улица, вьющаяся как угорь,

и площадь – как камбала.

К слову об опере: 

От нечаянной встречи под потолком с богиней,

сбросившей все с себя, кружится голова,

и подъезды, чье небо воспалено ангиной

                лампочки, произносят «а». 

Голова кружится от того, что нужно высоко её задрать, чтобы глазами встретить богиню. А подъезды, поддерживающие постоянный мотив воспаления и болезни, так и напоминают о простуде, вполне возможной в таком влажном и промозглом городе: 

И, как лейкоцит в крови,

луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,

                писавших, что — от любви.

Образ города неразрывно связан с мотивами моря и влаги. Бродский даже вспоминает миф о рождении богини красоты и любви Афродиты, но рождается она во вселенной поэта именно в водах Венеции: 

Так выходят из вод, ошеломляя гладью

кожи бугристой берег, с цветком в руке,

забывая про платье, предоставляя платью

всплескивать вдалеке...

Венеция в “Строфах” становится точкой переплетения разных культур, времен и искусств. В этих стихотворениях Бродский вспоминает культурный опыт предшественников. Строки “прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Яго каменного платка” отсылают к “Отелло” Шекспира, а, например, обращение “О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Поза изгнанника на скале!” напрямую адресовано двум литературным тенденциям минувшего века: загадочному байронизму и манящему ориентализму. 

Вспоминает поэт и Клода Лоррена – французского художника, прожившего большую часть жизни в Италии: “И питомец Лоррена, согнув колено, спихивая, как за борт, буквы в конец строки…” Не забыл поэт и об итальянской актрисе Элеоноре Дузе, которая в свое время выступала во многих странах, в том числе и в России: “Ночью здесь делать нечего. Ни нежной Дузе, ни арий”. Все эти аллюзии связаны с образом Венеции в мировой литературе, живописи и музыке, и, таким образом, Бродский встраивает свои “Строфы” в общекультурный контекст.

При этом стихотворения очень личного характера. Композиционно “Венецианские строфы” поделены на две части. Стихи под римской цифрой I адресованы Сюзан Зонтаг. С ней Бродский часто встречался в Венеции в канун Рождества. Вторая часть “Строф” посвящена Геннадию Шмакову –  другу Бродского, большому поклоннику Сергея Дягилева, похороненному на кладбище Сан-Микеле. 

При всей автобиографичности в “Венецианских строфах” Бродский реализует некую сверхзадачу.

“У меня была такая идея написать вид города в разное время дня. Как у Лоррена в Эрмитаже, и Пуссен этим тоже занимался: пейзаж в разное время дня или в разное время года. Ну да, и Моне с Руанским собором, но это было потом. Я прежде всего имел в виду Лоррена, потому что Венеция – это лорреновский фантастический город у водички”, – писал Бродский в автокомментарии к “Венецианским строфам”. 

Так первая часть “Строф” изображает Венецию в сумерках, а вторая – на рассвете. Есть в этом что-то импрессионистское. Происходит смена привычных ролей: поэт берет мастихин и становится живописцем. Город буквально начинает звучать его красками, дышать и двигаться, а слова материализуются. Бродский, в отличие от Лоррена, создает не просто пейзаж, а портрет любимого города. 

В “Строфах” нет ничего случайного, каждая деталь притягивает за собой вереницу ассоциаций. Такой насыщенный коктейль аллюзий и формирует вселенную Бродского. Прогулка по “тонущему” городу оборачивается беседой наедине с самим собой. Венеция – лучшее место для этого: для Бродского она воплощение красоты и гармонии, течения времени и эпох. Символ вечности обступает город со всех сторон и мерно раскачивает старинные палаццо и гондолы. В “Венецианских строфах” воплощается поэтический гений Бродского, объятого вечным сном в гробницах любимого города.  

Полина Штифанова специально для журнала Vox Populi