Разбитое зеркало

     “Чай, собака, Пастернак” - такова формула, выведенная МаринойЦветаевой для обозначения людей надежных, несколько простоватых, ноздравомыслящих. Говорили, что “пастернаковский” полюс (в противовес“мандельштамовскому”) ассоциируется с людьми московскими, не стольутонченными, в большинстве своем оптимистами. А с чем ещеассоциируется имя Бориса Леонидовича Пастернака? Безусловно,москвичи ответят хором: “Переделкино”! И, конечно, будут правы. Однаков тени Переделкино остается незаслуженно забытым еще одинподмосковный уголок, в котором Б.Л. Пастернак провел несколько лет,работая над своим первым поэтическим сборником.

     Усадьба в селе Молоди Чеховского района, чья многовековая история началась еще в XIX веке, оказалась забыта не только как дача Пастернаков, но и в целом как исторический и культурный памятник.

     Отправившись в вояж в надежде уловить ветер эпохи Пастернака и почувствовать, находясь в доме, в котором он перед революцией прожил несколько лет, его незримое присутствие, я принципиально не читала ничего про усадьбу заранее. Не открывала даже фотографии и видео из Молоди: хотелось на месте окунуться в пастернаковскую атмосферу, не предвосхитив и не украв у себя заранее новизны и остроты ощущений, которых сулила поездка.

     “О поезд мой, бегом, бегом, мне в вас нужда как никогда” - стучало в моей голове, когда я неслась по Курскому вокзалу к последней быстрой электричке до Серпухова, проходившей с остановкой в Молоди. Успев запрыгнуть в последний вагон, я с довольным видом устроилась у окна и засмотрелась на мелькающую вдоль дороги золотую осень. “Осенний лес заволосател. В нем тень, и сон, и тишина...” И светел взор, и путь приятен, в дороге вновь душа легка- отозвались пастернаковские строчки под стук колес.

     Всего полтора часа на электричке почти из сердца Москвы - и попадаешь в умиротворенную гавань гармонии с природой. “Станция Молоди” - и правда, есть от чего на миг помолодеть душой всем приезжающим: простой открытый перрон, а сразу за ним, с одной стороны,- золотая лесополоса, а с другой - широкая пыльная дорога в деревню.

     “К Пастернаку? Так опоздала ты, деточка, - голос местной старушки ,лакомившейся яблоком у калитки, тепл и приятен. - Иди прямо к церкви, а сразу за ней - тот дом и стоит.”

     “Какая забавная старушка! - думала я, на ходу кусая сочное яблоко, любезно сорванное старушкой с ветки. - Ясное дело, что Борис Леонидович уже давно почил, Царствие небесное. А как можно опоздать к дому?”

     Неспешно шуршат под ногами листья на Центральной улице, медленно капают минуты под крик петухов и отдаленный лай собак. Село, залитое осенним солнцем, в котором “тает день своей лавиной рыхлой», безмятежно живет свою жизнь. Взбивают пыль редкие проезжающие машины, лениво бредет по обочине собака. Впереди уже видны необычные для православного храма “римские” купола, кажется, что вот ещё шаг-другой - и наконец-то дойдешь до Воскресенского храма, а за ним уже и усадьба.

     И правда: дорога, растворившаяся в упоительной сельской тиши, заняла не больше 15 минут. Вот и храм. Чудесный, с латинскими крестами, сохраняющий сказочной и, вместе с тем, возвышенный облик. Эта церковь, некогда перестроенная одним из сподвижников Екатерины Великой, и правда непривычна для взгляда православных. Отдавая дань моде того времени, Воскресенский храм клонится в сторону европейского классицизма, служа символом победы в первой русско-турецкой войне. Решив, что обязательно загляну внутрь храма на обратном пути, направляюсь к усадьбе, чьей цветной фасад уже виднеется впереди из-за тоненьких деревьев.

     “О Боже, волнения слезы мешают мне видеть Тебя!” Где же усадьба? Где же та вдохновенная атмосфера дома Екатерининской эпохи, называвшегося “дачей”? Обломки, руины... Полуразрушенные стены виновато глядят выбитыми окнами и, будто извиняясь за непарадный вид, шелестит усадьба проросшей травой и кустарниками.

     “Так опоздала ты, деточка...”

      Неверяще озираюсь вокруг. Высокие, узкие оконные проемы влекут, дом, оставшийся без дверей, будто приглашает зайти, и я, уцепившись за сохранившуюся кладку и спугнув каких-то насекомых, вскарабкиваюсь почти по отвесному фундаменту. Вот я уверенно стою на траве. Надо мной- часть стены, спереди - ссохшаяся балка, по бокам - кустарники, палки, жухлые листья. Осторожно, стараясь не провалиться в скрытые ямки, иду вперёд, к фасаду. Миную следы порога, настороженно смотря на хлипкий дверной проем, пробегаю, затаив дыхание. Кажется, что старые стены живые, дышат вместе со мной. И если я вдохну слишком глубоко, им кислорода уже не останется, и усадьба бесшумно рухнет, став окончательно бывшей усадьбой.

     Когда-то, в далеком 1913 году в доме жила семья Леонида Пастернака - отца знаменитого писателя. Здесь же, в этих комнатах, ныне потерявших домашний уют, начинались первые поэтические опыты Бориса Леонидовича Пастернака. Задумчивый, ходил он по комнатам, ступая по прочному паркету, перебирая названия для будущего сборника. Нет больше жизни в усадьбе, не осталось паркета, и только строчки слились с камнем, повисли в воздухе, зацепившись за кустарники. Разрушенная, безжизненная, усадьба еще излучает магию своего прошлого. В свежем, прозрачном воздухе звенит: “Мне снилась осень в полусвете стекол...” Нет, поэзию не похоронить в обломках домов, она не исчезает вместе со смертью автора. Больше, чем воспоминание, неуловимей, чем слова и, между тем, реальней настоящего. Что наше время? Разрушенный, заросший дом? Но разве его доминанта — разруха и запустение?

     Внимательно смотря под ноги и подглядывая наверх, медленно продвигаюсь дальше. Странное чувство: несмотря на заброшенное место и отсутствие хоть одной живой души, я совершенно не чувствую опасения и насторожённости. Ни одной мысли о бродячих собаках или бездомных, волновавшей меня в электричке. Кажется, будто “графские развалины «покрыты невидимым покровом, не позволяющим потревожить редких гостей.

     И все-таки! Отчего столь величавая в былые времена усадьба ныне составит конкуренцию разве что разрушенной Трое? Это же великий памятник сразу нескольким эпохам! Молчат стены, тяжко вздыхают и не дают ответа. Ни таблички, ни реставрации, ни вырубки проросших сквозь эти несчастные стены кустарников. Груды обвалившихся кирпичей, укоряющие стены, обтрепавшийся фасад — все отдает атмосферой загадочной, таящей множество вопросов Зоной из “Сталкера” Тарковского.     

      А село кругом, кажущееся уснувшим, но при этом ведущим невидимую внутреннюю жизнь, представляется деревней из “Зеркала”. Далеки воспоминанием, миражом, оживающим лишь в памяти помнящих. С печалью по утраченному наследию, но светлой надеждой на будущее возрождение я сажусь в электричку. Через 1,5 часа — Москва.